Эринии поэзии
– В моем представлении ты – классический поэт. Я прочитала у тебя, что поэт – это человек, "впитавший в себя земную боль". Скажи, тяжело быть поэтом?
– Поэтом быть очень приятно. Я отношу себя к иной братии, чем мета-метафористы. Они стихи именно делают, конструируют. Отдаю должное их блестящей эрудиции, постоянному желанию отслеживать новинки литературы, но сам не могу принять такой способ письма, потому что поэзия для меня – таинство.
Как происходит процесс написания стихов? Конечно, человек читает, много читает. Я предпочитаю поэтов, философов, богословов, кроме того, общаюсь с людьми, смотрю, наблюдаю, думаю. Все впитанное, очевидно, проходит через подсознание. А само вдохновение похоже на духовный оргазм – оно рвется изнутри – не удержать. И наслаждение при этом испытываешь похожее. В такой момент человек плохо контролирует сам себя. А мета-метафористы к такой манере письма относятся скептически.
Могу привести в пример классиков, которые говорили, что пишут именно так, а не сидят, подбирая слова, как конструктор. Недавно читал у Мандельштама строки, где он бросает обвинения своим гонителям: "Чего добились вы?/Блестящего расчета губ шевелящихся отнять вы не смогли". Как пишет жена Мандельштама, он постоянно ходил и бормотал. К счастью, мной владеет та же сила, что и многими поэтами. Поразительно, но большинство текстов начинаются с одной строчки, которая генерирует другие, и ты не знаешь, чем это все закончится. Повторяя Пушкина – очень смутно различаешь конец романа через "магический кристалл".
– Ты говоришь о подсознании – поэты часто в этом случае рассказывают о божественной связи, диктовке свыше и так далее…
– Связь с Ним чувствую с некоторым даже наслаждением. Возможно, мои заявления покоробят читателя, но "впитать в себя земную боль" – для меня не просто слова, а процесс, который я воспринимаю очень остро. Это больное и напряженное видение. Недавно под окнами моего офиса разбилась женщина. Стоя рядом с местом трагедии, почувствовал, как лихорадочно раздуваются ноздри. В этот момент я ощущал себя древнегреческой Эринией, которая вдыхала запах пролившейся крови. Конечно, жутко жаль молодую, красивую женщину, но что-то через меня хотело видеть, впитывать, как губка, этот ужас. Мощная броня привычного социального поведения и обывательского сознания не дает соприкасаться напрямую с такой болью. А поэт часто лишен этой брони. Обнажается душа, и он с ужасом воспринимает боль мира. Наверное, медики усмотрели бы здесь шизофрению. Думаю, абсолютно здоровый человек не может быть творцом ни в какой области: ни в политике, ни в бизнесе, ни в искусстве. Он может быть хорошим функционером, и не более того. У настоящего творца должна быть некая деформация сознания, психическая патология.
– Ломброзо с тобой бы согласился, а вот Набоков, например, сильно поспорил.
– Если обратиться к социологам, то они объяснят, что патологическое поведение может быть положительным и отрицательным. Сравните Гитлера и Эйнштейна. Я тоже не собираюсь доказывать, что стопроцентно психически здоров. Только человек, у которого есть сдвиг в сознании, может увидеть мир по-другому. Своего рода чудачество.
Кошки-спутницы
– Твои стихи населены множеством котов. Откуда страсть к этим созданиям?
– Поэт обречен опираться на определенные культурные комплексы. Кот – один из них. Это сгусток культуры, общественного сознания, знак, вокруг которого концентрируются мощные культурные пласты. Кот окружен определенными ассоциациями, отзвуками, смыслами, от него тянутся ниточки к великим произведениям литературы, к стереотипам демоническим или, наоборот, сакральным, как в египетской зоолатрии или японском Храме времени с изображением кошек. Кот – это тот объект, который мне интересно исследовать.
– А дома у тебя кошки водятся?
– Есть кошка-богатка, учу ее ходить на передних лапах. Впрочем, из меня плохой дрессировщик.
– По менталитету ты человек сугубо городской, а в оформлении книги использованы фотографии, где ты на фоне красот природы, деревенских изб и их обитателей…
– Я урбанист до мозга костей, но жутко люблю природу и бываю там наездами, когда устаю физически и духовно. Люблю активный туризм, сплав. В книгу вошли фотографии, привезенные с диалектологической и фольклорной практики времен учебы в университете.
Издатель Анна Бердичесвская ориентировалась в первую очередь на московского читателя, еще более урбанизированного, чем пермский читатель. Она хотела создать интересный квазиобраз Мотовилихи (нашей общей с ней родины) – не город, не деревня. Картины деревенской жизни она пыталась выдать за жизнь Мотовилихи.
– Каково тебе было получать премию в одной компании с Земфирой?
– Земфира, сидя в зале, подозрительно рассматривала буклет, очевидно, опасаясь, что ее затащили на какую-то попсовую тусовку. Я совершенно далек от убеждения, что являюсь теперь величиной, в чем-то близкой Земфире Рамазановой. Не потому, что менее талантлив, хотя ее искусство гораздо более востребовано, чем мое, и она конечно звезда. Просто я – провинциальный поэт, пытающийся убить в себе провинциала.
– Каким образом?
– Меня раздражает местечковость. Для меня зацикливаться на Перми, на "нашей малой родине" – все равно, что надеть на себя красивый деревянный ящик, обить его шелком, повесить картины, фотографии родных и близких людей и там жить. Я люблю свой город, но вокруг тоже есть мир. Сущностное в нас – не то, что пермское, а то, что русское, и даже общечеловеческое.